Глава XXX   Ах, в жизни все не так, как в воображении или в какой-нибудь книге, которая тоже небось одно лишь воображение. В книгах обычно бывает так: если наступила весна с цветами, набухшими почками и пеньем птиц, то приходит и любовь, а в жизни может быть совсем иначе.

Весна наступила, а любви уже нет, любовь успела кончиться. И остается одна грусть. Потому что нет ничего тяжелее, как видеть набухшие почки, тогда как у самого сердце в груди сжимается все сильнее и сильнее, словно вокруг него обвилась змея и душит его своими кольцами.

Город опустел, в нем стало как-то жутко. Индрек решил поехать на Варгамяэ — на все лето или на несколько дней, он и сам еще не знал, его охватила тоска по своему прошлому, по своим родным местам. Но все его планы перечеркнуло письмо брата Андреса,

который писал:

«Милый брат, ты не думай, 'что я поступаю так нарочно или кому-нибудь назло, нет, а лишь ради того, чтобы эта чужая сторона и народ и другие чужие страны и народы знали, как борется настоящий Эстонец, Сын эстонского народа во славу своего народа здесь, в далекой чужой стороне. Поэтому прощай, о милая родина, прощайте, дорогие сородичи, я решил добыть вам славу своей телесной силой. Да не сыщется никого под здешними серыми небесами, кто мог бы сравниться со мной, когда я буду бороться во имя своего народа. А я их всех здесь кладу на лопатки, как полагается и как я положил силача Ээди в день конфирмации, когда решил навсегда вбить ему в башку «Отче наш», и голова его треснула, как тыква. А упражняемся мы с одним латышом, он дубина крепкая, но я по всем статьям сильнее его, и он не может меня одолеть, когда я разведу полные пары. Пусть хоть скачет на одной ноге у меня на затылке, шея моя не согнется, и все они, целая рота, батальон, полк, ходят по очереди сгибать мою шею и не могут ее согнуть. И скажу тебе, милый брат, пусть явится хоть целый корпус, шея моя не согнется, потому что это моя шея и я один могу ее согнуть, как и подобает истинному сыну крепкого народа. Мы осенью прочитали в газете — ведь мы здесь выписываем на всех одну газету и платим за нее тоже сообща, а потом крутим из нее козьи ножки, не надо рисовую бумагу покупать,— так вот, значит, мы сообща прочитали, какие штуки этот Лурих откалывал на нашей дорогой родине и как его там на руках носили, словно он наш полковник, которого мы тоже несли на руках, когда он уходил от нас на более высокую должность. И я сказал всем, когда мы из этой газеты самокрутки крутили, что Лурих у нас первый, но я не останусь последним, пусть после меня появятся новые, которым я недостоин буду и башмак расшнуровать. А домой я отписал о том, что думаю, что делаю и как я каждый день упражняюсь. И отцу я отписал, дескать, дорогой отец, это, конечно, очень печально, что тебе, старику, приходится за плугом ходить, борону точить, насаживать и отбивать косу, но что поделаешь, раз богу угодно, чтобы я ел казенный хлеб, от которого я стал куда выше и сильнее, чем был, гуляя и распевая песни на Варгамяэ, и что я должен ехать отсюда дальше и показать русским и немцам, господам нашим, что хоть вы и господа паши и мы должны вас слушаться, но одолеть нас вы асе равно не можете. И поэтому, дорогой отец, не печалься, а наоборот, радуйся и пляши на Варгамяэ, как Давид перед ковчегом завета, потому что сын твой Андрее не держал светильник свой под спудом, а понес свою силу, которая на Варгамяэ переламывала черенки вил, словно они были из лучины, а не из крепкой, суковатой болотной березы,— понес свою силу во славу твою и твоего дорогого народа в далекие чужие края, к чужим народам, где за это платят столько денег, что мы сможем построить на Варгамяэ такой город, о каком ты нам говорил, когда мы все сообща резали дерн, корчевали ивняк и дергали карликовую березу на покосе. Но я ни о чем другом не хочу думать, как только о том, что я приехал с Варгамяэ и жажду туда вернуться. А когда я стану помирать, то позабочусь о красивой могиле на Ёессааре, обнесу ее железной оградой, поставлю высокую башню с крестом, которая будет сверкать на солнце, когда вокруг пасутся коровы с колокольчиками и поют птички. От дома я проложу к могиле красивую дорожку с канавами по краям, выложу ее можжевеловыми и еловыми ветками и засыплю гравием — в нем на Варгамяэ, слава богу, нехватки нет,— и по этой дорожке всякий, мой дорогой отец, сможет, не промочив ног, пройти взглянуть, где покоится твой дорогой сын Андрее, который хоть и должен был стать хозяином Варгамяэ, но пошел бороться во славу своего отчего дома и дорогого народа и братьев, чтобы все знали, кто мы такие, что мы за люди, ибо человек предполагает, а бог располагает.